ГЛАВА VIII

Наш воспринимательный аппарат. – Ощущение. – Представление. – Понятие. – Слова и речь. – Искусство как язык будущего. – В какой мере трехмерность мира зависит от свойств нашего воспринимательного аппарата? – Что могло бы доказать эту зависимость? – Где мы можем найти реальное подтверждение этой зависимости? – Психика животных. – В чем ее отличие от человеческой? – Рефлекс. – Раздражаемость клетки. – Инстинкт. – Приятное и неприятное. – Эмоциональное мышление. – Отсутствие понятий. – Язык животных. – Логика животных. – Разные уровни психики животных. – Гусь, кошка, собака и обезьяна.

Для того чтобы точно выяснить отношение нашего "я" к внешнему миру и определить, что в нашем восприятии мира принадлежит миру и что принадлежит нам самим, мы должны обратиться к элементарной психологии и рассмотреть механизм нашего воспринимательного аппарата.

Основной единицей нашего восприятия является ощущение. Ощущение есть элементарная перемена в состоянии сознания, производимая, как нам кажется, какой-нибудь переменой в состоянии внешнего мира по отношению к нашему сознанию или переменой в состоянии нашего сознания по отношению к внешнему миру. Физическое тело является здесь частью внешнего мира. Так нас учит физика и психофизика. Мы не будем здесь входить в рассмотрение правильности или неправильности построений этих наук. Для нас достаточно определить ощущение как элементарную переменную в состоянии сознания, как элемент, то есть основную величину этой перемены. Испытывая ощущение, мы предполагаем, что оно является, так сказать, отражением каких-то изменений во внешнем мире.

Испытанные ощущения оставляют известный след в нашей памяти. Накопляясь, воспоминания ощущений начинают сливаться в сознании в группы по сходству, ассоциироваться, слагаться, противополагаться; ощущения, испытываемые обыкновенно в близкой связи одно с другим, будут возникать в памяти в такой же связи. И постепенно из воспоминаний ощущений образуются представления. Представления – это, так сказать, групповые воспоминания ощущений. При образовании представлений ощущения группируются по двум ясно выраженным направлениям. Первое направление по характеру ощущений, – так, ощущения желтого цвета будут соединяться с ощущением желтого цвета, ощущения кислого вкуса с ощущением кислого вкуса; и второе – по времени получения ощущений. Когда в одну группу, образующую одно представление, входят разнообразные ощущения, испытанные одновременно, тогда воспоминание определенной группы ощущений приписывается общей причине. "Общая причина" проектируется во внешний мир как объект, причем предполагается, что данное представление отражает в себе реальные свойства этого объекта. Такое групповое воспоминание есть представление, например, представление дерева – этого дерева. В группу входит зеленый цвет листьев, их запах, тень, шум ветра в ветвях и пр. и пр. Все это, вместе взятое, образует как бы фокус лучей, идущих из сознания, постепенно наводимый на внешний объект, иногда плохо, иногда хорошо совпадая с ним.

В дальнейшем усложнении психической жизни с воспоминаниями представлений происходит то же самое, что с воспоминаниями ощущений. Накопляясь, воспоминания представлений или "образы представления" ассоциируются по самым разнообразным линиям, слагаются, противополагаются, образуют группы и в конце концов дают понятия.

Так, из различных, испытанных в разное время (в группах) ощущений у ребенка возникает представление дерева (этого дерева), а затем из образов представления разных деревьев образуется понятие дерева, то есть не этого дерева, а дерева вообще.

*  *  *

Образование понятий ведет за собой образование слов и появление речи.

Начало речи может явиться на самой низкой ступени психической жизни, в период жизни ощущениями, и уже значительно усложниться в период жизни представлениями. Но, пока нет понятий, это не будет речь в настоящем значении этого слова.

На низших ступенях психической жизни известные ощущения могут выражаться известными звуками. Таким образом можно передавать общие впечатления страха, гнева, удовольствия. Эти звуки могут служить сигналами об опасности, призывным криком, просьбой, угрозой и т.п.

Но много сказать ими нельзя. Если слова или звуки выражают представления, как у детей, то это значит, что данный звук или данное слово обозначает только этот данный предмет. Для каждого нового подобного предмета должен быть другой новый звук или новое слово. Если говорящий обозначает одним и тем же звуком или словом разные предметы, то это значит, что или, по его мнению, это все один и тот же предмет, или он называет одинаково заведомо разные предметы. В обоих случаях его понять очень трудно. И такая речь не может служить образцом ясной речи. Например, если известным словом или звуком ребенок назовет дерево, имея в виду только это дерево, и совершенно не зная других деревьев, то новое дерево, которое он увидит, он назовет другим словом или будет думать, что это то же самое дерево. Речь, в которой "слова" соответствуют представлениям, состоит как бы из собственных имен, нарицательных имен в ней нет; при этом не только существительные, но и глаголы, и прилагательные, и наречия тоже имеют в ней характер "собственных имен", то есть приложимых только к данному действию, данному качеству, к данному свойству. Появление слов общего значения в речи означает появление понятий в сознании.

Речь состоит из слов, каждое слово выражает понятие. Понятие и слово в сущности одно и то же, – только одно (понятие), так сказать, внутренняя сторона; другое (слово) – наружная. Или, как говорит д-р Р. Бёкк (R. Bucke, автор книги "Cosmic Coscinousness", о которой придется много говорить дальше): слово, (понятие) есть алгебраический знак вещи.

Тысячи раз было отмечено, – говорит Бёкк, – что мозг мыслящего человека не превосходит по величине мозг не мыслящего человека, пропорционально тому, насколько умственная работа мыслителя превосходит умственную работу дикаря. Причина этого лежит в том, что мозгу Герберта Спенсера нужно было работать только немного больше, чем мозгу австралийского дикаря, – по той причине, что Герберт Спенсер совершал свойственную ему и избранную им умственную работу при помощи знаков, заменявших понятия; тогда как дикарь совершает почти всю свою умственную работу при помощи громоздких представлений. Дикарь находится в положении астронома, делающего все свои вычисления при помощи арифметики; тогда как Спенсер находился в положении астронома, делающего свои вычисления при помощи алгебры. Первому придется исписать цифрами много больших листов бумаги и совершить колоссальный труд для того, чтобы получить такие же результаты, какие второму дадут вычисления, которые можно сделать на маленьком конверте с очень небольшой сравнительно затратой умственного труда.

В нашей речи слова выражают понятия или идеи. Идеями называются понятия более широкие, не представляющие группового знака однородных представлений, а охватывающие группы разнородных представлений или даже группы понятий; таким образом, идея есть сложное или отвлеченное понятие.

Кроме простых ощущений органов чувств – цвета, звука, осязания, обоняния и вкуса, – кроме простых эмоций удовольствия, неудовольствия, радости, страха, неожиданности, удивления, любопытства, смеха, гнева и многих других в нашем сознании проходят ряды сложных ощущений и высших (сложных) эмоций: моральной, эстетической, религиозной, интеллектуальной. Содержание эмоциональных переживаний, даже самых простых, не говоря уже о сложных, никогда целиком не укладывается в понятия или в идеи и поэтому никогда не может быть правильно и точно выражено в словах. Слова могут только намекнуть, навести на него.

Передача эмоциональных переживаний и эмоционального понимания составляет цель искусства. В сочетаниях слов, в их смысле, в ритме, в музыке, в сочетании смысла, ритма и музыки; в звуках, в красках, в линиях, в формах – люди стараются выразить и передать то, чего они не могут выразить и передать просто в словах.

*  *  *

Общий закон эволюции говорит нам, что если что-либо имеет низшие формы, то оно должно иметь высшие. Следовательно, если ощущение есть нечто низшее по отношению к представлению, представление – нечто низшее по отношению к понятию, понятие нечто низшее по отношению к идее – то это значит, что должно существовать или образоваться со временем нечто высшее по отношению к понятию или к идее.

И мы уже знаем это высшее, хотя для него еще нет признанного и общепринятого названия и его называют различно. Интуиция, может быть, самое подходящее слово. Творческая и эстетическая интуиция, как она проявляется в искусстве; моральная интуиция – проявляющаяся в отношениях человека к другим людям, к обществу; интеллектуальная интуиция, проявляющаяся в неожиданном проникновении ума в физические и метафизические законы; религиозная интуиция, проявляющаяся в познании отношений человека к космосу и сознании космоса как целого.

Эти высшие виды интуиции нельзя смешивать с низшими видами интуиции, особенно сильно проявляющимися у животных, у дикарей, у которых не развито логическое мышление, и у всех людей в те моменты, когда не действует способность логического размышления.

Низшие виды интуиции образуются из слияния простых эмоций с представлениями.

Высшие виды интуиции образуются из слияния высших сложных эмоций с понятиями и идеями.

И если первые слова ребенка, выражающие представления, являются чем-то высшим по отношению к мяуканью кошки, выражающему ощущение, то и по отношению к нашим словам и к обыденной речи должно явиться нечто высшее. Это высшее мы видим в искусстве: в художественных символах и аллегориях, в "образах" и пр. Очевидно, что высшее должно развиваться дальше и давать возможность выражать все новые и новые ряды впечатлений, все более и более широкие круги идей и понятий одновременно с относящимися к ним эмоциональными тонами.

Эмоциональные тона жизни пока лучше всего выражает музыка, но зато она совсем не выражает понятий. Поэзия стремится выражать то и другое вместе.

В искусстве мы уже имеем первые опыты языка будущего. Искусство идет в авангарде психической эволюции.

Мы еще не вполне ясно отдаем себе отчет, в какие формы выльется развитие человеческих способностей. Но мы уже можем сказать, что формы сознания и способы выражения их непрерывно эволюционируют и кроме известных нам форм должны образовывать новые.

В настоящий момент у нас есть три единицы психической жизни – ощущение, представление, понятие (и идея), и начинает образовываться четвертая единица – высшая интуиция.

Теперь – если идея Канта верна, если пространство с его характеристиками есть свойство нашего сознания, а не внешнего мира – то трехмерность мира должна так или иначе зависеть от настоящего устройства нашего психического аппарата.

Вопрос конкретно можно поставить так: в каком отношении к трехмерной протяженности мира стоит тот факт, что в нашем психическом аппарате имеются, и именно в указанном отношении, – ощущения, представления и понятия?

Мы обладаем таким психическим аппаратом, и мир трехмерен.

Как доказать, что трехмерность мира зависит от такого устройства нашего психического аппарата?

Несомненно, доказать или опровергнуть это можно бы было только при помощи опыта.

Если бы мы могли изменить свой психический аппарат и увидели бы при этом, что изменился мир кругом нас, то это было бы для нас доказательством зависимости свойств пространства от свойств нашего сознания.

Например, если бы мы могли к трем существующим у нас единицам психической жизни прибавить четвертую, то есть сделать высшую интуицию, существующую сейчас только в зачаточном виде, такой же определенной, точной и действующей согласно нашей воле, как понятие, – и если бы при этом увеличилось число характеристик пространства, то есть если бы пространство из трехмерного стало четырехмерным, – то это подтвердило бы наше предположение и доказало бы идею Канта, что пространство с его свойствами является формой нашего чувственного восприятия.

Или если бы мы могли уменьшить число единиц в нашей психической жизни и произвольно лишить себя или другого человека понятий, оставив психику действовать только представлениями и ощущениями, – и если бы при этом уменьшилось число характеристик пространства в окружающем мире, то есть если бы мир для испытуемого субъекта стал из трехмерного двумерным, а при дальнейшем ограничении психического аппарата, то есть при лишении субъекта и представлений – одномерным, – то это подтвердило бы наше предположение, и мысль Канта могла бы считаться доказанной.

Таким образом, экспериментально идея Канта была бы доказана, если бы мы убедились, что для существа, обладающего одними ощущениями, – мир одномерен; для существа, обладающего ощущениями и представлениями, – мир двумерен; и для существа, обладающего сверх понятий и идей еще высшими формами познания, – мир четырехмерен. То есть, говоря яснее, положение Канта о субъективности представления пространства можно бы было считать доказанным: а) если бы для существа, обладающего одними ощущениями, весь наш мир со всем его разнообразием форм казался одной линией; если бы Вселенная этого существа имела одно измерение, то есть если бы это существо было одномерным по свойствам своего восприятия; и б) если бы для существа, кроме способности испытывать ощущения обладающего еще способностью образовывать представления, мир имел бы двумерную протяженность, – то есть если бы весь наш мир с голубым небом, с облаками, с зелеными деревьями, с горами и с пропастями – казался ему одной плоскостью; если бы Вселенная этого существа имела только два измерения, то есть если бы это существо было двумерным по свойствам своего восприятия.

Короче – положение Канта будет доказано, если мы увидим, что число характеристик мира изменяется для субъекта в зависимости от изменения его психического аппарата.

К сожалению, такой опыт проделать невозможно, – ограничивать произвольно свой или чужой психический аппарат мы не умеем. Поэтому мы должны искать другие способы доказательства.

Если невозможен опыт, – может быть, возможно наблюдение.

Мы должны поставить вопрос: нет ли на свете существ с психикой выше или ниже в нужном нам отношении?

Существ с психикой выше нашей, существующих в условиях аналогичных с нашими, мы не знаем. Но существа с психикой ниже нашей, несомненно, есть – это животные.

Мы не знаем только, ограничена ли психика животных именно так, как нам нужно, – и должны внимательно разобрать все, что мы по этому вопросу знаем.

Говоря вообще, в чем заключается отличие психики животного от психики человека – мы знаем очень плохо; в обычной "разговорной" психологии не знаем совсем. Обыкновенно мы совсем отрицаем у животных рассудок или, наоборот, приписываем им свою собственную психологию, только "ограниченную", но как и в чем, мы не знаем, – и тогда мы говорим, что у животных не разум, а инстинкт, то есть как будто какой-то не сознающий себя, а автоматический аппарат. Вообще, что именно значит инстинкт, мы представляем себе очень плохо. Я говорю не только о публике, но и о "научной" психологии.

Попробуем разобрать, что такое инстинкт и какова психика животного.

Прежде всего рассмотрим действия животного и определим, чем они отличаются от наших. Если это действия инстинктивные, то что это значит?

Какие действия бывают вообще и чем они различаются?

Мы различаем у живых существ действия рефлективные, инстинктивные, сознательные и автоматические.

Рефлективные действия – это просто ответы движением, реакции на внешние раздражения, происходящие всегда одинаковым образом, безотносительно к полезности или неполезности, к целесообразности или нецелесообразности их в данном случае. Начало их и их законы вытекают из простой раздражаемости клетки.

Что такое раздражаемость клетки и каковы эти законы?

Раздражаемость клетки называется ее способность отвечать движением на внешние раздражения.

Опыты с простейшими живыми одноклеточными организмами (как морская звезда, амеба) показали, что раздражаемость действует в строго определенных законах.

Клетка отвечает движением на внешнее раздражение.

Сила ответного движения увеличивается при увеличении силы раздражения, но точной пропорциональности установить не удалось.

Для того чтобы вызвать ответное движение, раздражение должно быть достаточно сильно.

Всякое испытанное раздражение оставляет в клетке некоторый след, делающий ее более восприимчивой к новым раздражениям. Это мы видим из того, что на повторное раздражение одинаковой силы клетка отвечает более сильным движением, чем на первое. И если раздражение повторяется дальше, то клетка будет отвечать на них все более и более сильными движениями, до известного предела. Дойдя до этого предела, клетка как бы устает и начинает на то же самое раздражение отвечать все более и более слабыми реакциями. Клетка как бы привыкает к раздражению. Оно делается для нее частью постоянного окружающего, и она перестает на него реагировать, так как она вообще реагирует только на перемены постоянных условий.

Если раздражение настолько слабо, что оно не вызывает ответного движения, то оно все-таки оставляет в клетке некоторый невидимый след. Это мы видим из того, что, повторяя эти слабые раздражения, можно добиться того, что клетка начнет реагировать на них.

Таким образом, в законах раздражаемости мы видим как бы зачатки способностей памяти, усталости и привычки. Клетка производит иллюзию если не сознающего и рассуждающего, то во всяком случае помнящего, привыкающего и устающего существа. Если нас почти обманывает клетка, то насколько легче обмануть нас животному с его сложной жизнью.

Но вернемся к анализу действий.

Рефлективными действиями организма называются такие действия, в которых или весь организм, или его отдельные части действуют как клетка, то есть в пределах закона раздражаемости.

Такие действия мы наблюдаем и у человека, и у животных. Человек весь вздрагивает от неожиданного холода или прикосновения. Его веко мигает от быстрого приближения или прикосновения какого-нибудь предмета. Свободно висящая нога сидящего человека двигается вперед от удара по сухожилию ниже колена. Эти движения совершаются помимо сознания, могут совершаться вопреки сознанию. Обыкновенно сознание воспринимает их как уже совершившийся факт. И эти движения не непременно целесообразны. Нога все равно двигается вперед от удара по сухожилию, далее если впереди будет нож или огонь.

Инстинктивными действиями называются действия целесообразные, но совершаемые без сознания выбора и без сознания цели.

Они появляются с появлением чувственного тона ощущения, то есть с того момента, когда с ощущением начинает быть связано сознаваемое чувство удовольствия или страдания. И ими управляет, по прекрасному выражению Уэльса, pleasure-pain guidance of the animal life, то есть "удовольствие-страдание, руководящее животной жизнью".

Действительно, до появления самосознания, то есть человеческого интеллекта, во всем животном царстве "действия" управляются стремлением получить или удержать наслаждение или избегнуть страдания. Шопенгауэр не признавал другого наслаждения, кроме избавления от страдания, и находил, что одно страдание управляет всей животной жизнью. Но эта мысль чересчур парадоксальна и по существу неверна. Наслаждение и страдание не есть различные степени одного и того же. И наслаждение не есть только и всегда прекращение страдания. В нем есть не только погашение минуса, но и активный плюс. Вкус наслаждения от прекращения страдания и самостоятельного наслаждения совершенно различен.

Мы можем совершенно уверенно сказать, что инстинкт есть удовольствие-страдание, которое, как положительный и отрицательный полюсы электромагнита, толкая и притягивая животное то в ту, то в другую сторону, заставляет его совершать целые сложные ряды действий, иногда настолько целесообразных, что они кажутся сознательными; и не только сознательными, но основанными на предвидении будущего, на каком-то почти ясновидении, как перелеты птиц, витье гнезд для не появившихся еще птенцов, нахождение дороги на юг осенью и на север весной и т.п.

Но все эти действия в действительности объясняются одним инстинктом, то есть подчинением удовольствию-страданию.

Периодами, в которых тысячелетия могут считаться днями, путем отбора у всех животных выработался тип, живущий по линиям этого подчинения. Это подчинение целесообразно, то есть результаты его ведут к нужной цели. Почему это так – вполне понятно. Это не может быть иначе. Потому что иначе данный вид не мог бы жить и давно вымер бы. Инстинкт – руководитель его жизни. Но это только пока инстинкт целесообразен. Как только он перестает быть целесообразным – он делается руководителем смерти, и вид быстро вымирает. Нормально – "удовольствия-страдания" приятны и неприятны не для той пользы или вреда, которые они приносят, а вследствие этого.

Влияния, оказавшиеся полезными для данного вида во время растительной жизни, с переходом в животную начинают ощущаться как приятные, вредные влияния как неприятные.

У двух разных видов одно и то же влияние – скажем, известная температура – может быть для одного полезным и приятным, для другого вредным и неприятным.

Ясно поэтому, что подчинение "удовольствию-страданию" должно быть целесообразно. Приятное приятно, потому что оно полезно, неприятное неприятно, потому что оно вредно.

Следующей ступенью за инстинктивными являются действия сознательные и автоматические.

Сознательным действием называется такое, которое известно совершающему субъекту до своего совершения, – такое действие, которое совершающий субъект может назвать, определить, объяснить, указать его причину и цель – раньше совершения. Иногда сознательные действия совершаются так быстро, что кажутся бессознательными. Но все-таки это сознательное действие, если совершающий его субъект знает, что он делает.

Автоматические действия – это действия, бывшие раньше сознательными у данного субъекта и от частого повторения ставшие привычными и совершающиеся без сознания.

Автоматические, заученные действия дрессированных животных были раньше сознательными не у животного, а у учившего его человека. Такие действия кажутся часто совершенно сознательными, но это полная иллюзия. Животное помнит порядок действий, и поэтому его действия кажутся обдуманными и целесообразными. И они действительно были обдуманы, но не им.

Автоматические действия часто смешиваются с инстинктивными, – на самом деле они похожи друг на друга, но в то же время между ними огромная разница. Автоматические действия создаются субъектом в течение его собственной жизни. И они, прежде чем стать автоматическими, должны долгое время быть у него (или у другого лица) сознательными. Инстинктивные действия создаются в течение жизни вида, и способность к ним в готовом виде передается путем наследственности.

Автоматические действия можно назвать инстинктивными действиями, выработанными данным субъектом для себя. Инстинктивные действия нельзя назвать автоматическими, выработанными данным видом, потому что они никогда не были сознательными у отдельных индивидуумов данного вида, а образовались из ряда сложных рефлексов.

Теперь, установив вкратце различие между действиями, мы должны вернуться к поставленному вопросу: чем отличается психика животных от человеческой.

Мы знаем, что животные не говорят так, как мы.

Раньше мы показали, что обладание речью неразрывно связано с обладанием понятиями. Следовательно, мы можем сказать, что животные не обладают понятиями.

Верно ли это и возможно ли обладание инстинктивным разумом без обладания понятиями?

Все, что мы знаем об инстинктивном разуме, говорит нам, что он действует, обладая одними только представлениями и ощущениями, а на низших ступенях обладая одними ощущениями. Сознание, мыслящее представлениями, должно быть инстинктивным разумом, то есть зависеть от эмоций. Только эмоции дают ему возможность производить тот выбор между имеющимися налицо представлениями, который со стороны производит впечатление суждения и умозаключения. В действительности животное не обдумывает своих поступков, а живет эмоциями, подчиняясь в каждый данный момент той эмоции, которая в данный момент сильнее. Хотя, конечно, в жизни животного бывают очень острые моменты, когда перед ним стоит необходимость выбора из известного ряда представлений. Тогда его действия в данный момент могут показаться совершенно обдуманными. Например, животное, поставленное в опасность, действует часто удивительно осторожно и умно. Но в действительности действия животного руководствуются только эмоциями. Раньше было показано, что эмоции целесообразны, и подчинение им у нормального существа должно быть целесообразно. Всякое представление животного, всякий образ воспоминания связан с каким-нибудь эмоциональным ощущением или эмоциональным воспоминанием, никаких неэмоциональных, холодных мыслей и образов в душе животного нет. А если есть, то они бездеятельны, не способны подвинуть его ни на какой поступок.

Таким образом, все действия животных, иногда очень сложные, целесообразные и на вид разумные, мы можем объяснить, не предполагая у животных существования понятий, суждений и умозаключений. Наоборот, мы должны признать, что у животных нет понятий. Доказательством этого служит то, что у них нет речи.

Если взять двух людей разных национальностей, разных рас, не знающих языка друг друга, и поселить их вместе, они сейчас же найдут способ объясняться. Один нарисовал пальцем круг, другой рядом нарисовал другой круг. Вот они уже и установили, что могут понимать друг друга. Если между людьми поставить толстую каменную стену, это им тоже не помешает. Один стукнул три раза, другой в ответ стукнул три раза, – сообщение установлено. Идея сообщения с жителями другой планеты основана именно на проекте световых сигналов. На земле должен быть устроен огромный светящийся круг или квадрат. Его должны заметить с Марса или откуда-нибудь там и ответить таким же сигналом. С животными мы живем рядом, а установить такого сообщения не можем. Очевидно, расстояние между нами больше и разница глубже, чем между людьми, разделенными незнанием языка, каменными стенами и огромными расстояниями.

*  *  *

Другим доказательством отсутствия у животного понятий может служить неспособность животного действовать рычагом. То есть неспособность животного самостоятельно прийти к пониманию значения и действия рычага. Обыкновенное возражение, что животное не умеет действовать рычагом просто потому, что его органы – лапы и пр. не приспособлены для таких действий, не выдерживает критики, потому что любое животное можно выучить действовать рычагом. Значит, тут дело не в органах. Просто животное не может само прийти к идее рычага.

Изобретение рычага сразу отделило первобытного человека от животных, и оно было неразрывно связано с появлением понятий. Психическая сторона понятия действия рычага состоит в построении правильного силлогизма. Не построив мысленно силлогизма, нельзя понять действия рычага. Не имея понятий, нельзя построить силлогизма. Силлогизм в сфере психической буквально то же самое, что рычаг в сфере физической.

Действие рычагом так же сильно отличает человека от животных, как речь. Если бы на Землю смотрели какие-нибудь ученые марсиане и изучали бы ее объективно, в телескоп, издали, не слыша речи, не входя в субъективный мир обитателей Земли и не соприкасаясь с ним – они разделили бы существа, живущие на Земле, на два разряда – знакомых с действием рычага и незнакомых с действием рычага.

Психология животных для нас вообще очень туманна. Бесконечное количество наблюдений, сделанных над всеми животными от слонов до пауков, и бесконечное количество анекдотов об уме и сообразительности и о нравственных качествах животных ничего не меняют в этом. Мы представляем себе животных или живыми автоматами, или глупыми людьми. Мы слишком замкнулись в кругу своей психики. Мы не представляем себе другой и невольно думаем, что единственно возможный вид психики – это такой, каким обладаем мы. Но это иллюзия, которая мешает нам понять жизнь. Если бы мы могли войти в психический мир животного, понять, как оно воспринимает, понимает и действует, мы увидели бы много необыкновенно интересного. Например, если бы мы могли представить себе, воссоздать мысленно логику животного, то это очень помогло бы нам понять нашу собственную логику и законы нашего мышления. Прежде всего, мы поняли бы условность и относительность наших собственных логических построений и вместе с тем условность всего нашего представления мира.

У животного должна быть очень своеобразная логика. Это, конечно, не будет логика в настоящем значении слова, потому что логика подразумевает существование логоса, то есть слова или понятия.

Наша обычная логика, которой мы живем, без которой "сапожник не сошьет сапога", сводится к простой схеме, формулированной Аристотелем в тех сочинениях, которые были изданы его учениками под общим заглавием Organon, то есть "орудие, инструмент" (мысли). Эта схема заключается в следующем:

А есть А
А не есть не А
Всякая вещь есть или А, или не А.

Яснее это можно изобразить так:

Я есть Я
Я не есть не Я
Все, что есть на свете, должно быть или Я, или не Я.

Логики, заключенной в этой схеме – логики Аристотеля, вполне достаточно для наблюдения. Но для опыта ее недостаточно, потому что опыт идет во времени, а в формулах Аристотеля время в расчет не принимается. Это было замечено на самой заре установления нашего опытного знания, отмечено Роджером Бэконом и формулировано через несколько столетий его знаменитым однофамильцем лордом Фрэнсисом Бэконом в сочинении Nouum organum "Новое орудие" (мысли). Вкратце формулировку Бэкона можно свести к следующему.

То, что было А, будет А
То, что было не А, будет не А
Всякая вещь была и будет или А, или не А.

На этих формулах, сознаваемых или не сознаваемых, построен весь наш научный опыт, и на них же, собственно, построено шитье сапог, потому что если бы сапожник не был уверен, что купленная вчера кожа будет кожей завтра, то он бы, вероятно, не решился шить сапоги, а стал бы искать какой-нибудь более верной профессии.

Формулы логики, как Аристотеля, так и Бэкона, сами по себе выведены из наблюдения фактов, и ничего другого кроме содержания этих фактов в себе не заключают и заключать не могут. Это не есть законы мышления, а только законы внешнего мира, как он воспринимается нами, или законы нашего отношения к внешнему миру.

Если бы мы могли представить себе "логику" животного, то мы поняли бы его отношение к внешнему миру. Наша главная ошибка относительно душевного мира животных заключается в том, что мы приписываем им свою собственную логику. Мы думаем, что логика одна, что наша логика есть нечто абсолютное, существующее вне нас и помимо нас. Между тем это только законы отношения нашего специфического "я" к внешнему миру или законы, которые находит во внешнем мире наше специфическое "я". Другое "я" найдет другие законы.

Логика животного будет отличаться от нашей, прежде всего, тем, что она не будет общей. Она будет существовать для каждого случая, для каждого представления отдельно. Общих свойств, классовых, родовых и видовых признаков категорий для животного существовать не будет. Каждый предмет будет сам по себе, и все его свойства будут его специфическими свойствами.

Этот дом и тот дом – это совершенно разные предметы для животного, потому что это свой дом, а то чужой. Мы, вообще говоря, узнаем предметы по признакам сходства, животное должно узнавать их по признакам различия. Всякий предмет оно помнит по тому его признаку, который имел для него наиболее эмоциональное значение. В таком виде – то есть с эмоциональными тонами, представления сохраняются в памяти животного. Легко видеть, что такие представления сохранять в памяти гораздо труднее, и поэтому память животного обременена больше нашей, хотя по количеству знаний и по количеству того, что сохраняется в памяти, оно стоит много ниже нас.

Мы, раз увидев предмет, относим его к известному классу, роду и виду, подводим его под то или другое понятие и связываем его в уме с каким-нибудь "словом", то есть алгебраическим знаком, потом с другим, определяющим и т.д.

Животное не имеет памяти, у него нет этой умственной алгебры, при помощи которой мы мыслим. Оно должно знать данный предмет и запомнить его со всеми его признаками и особенностями. Ни один забытый признак уже не вернется. Тогда как для нас все признаки подразумеваются в понятии, с которым мы связали этот предмет. И мы можем найти его в памяти по любому его признаку.

Из этого ясно, что память животного отягощена больше нашей и что именно это есть главная причина, мешающая умственной эволюции животного. Его ум слишком занят. Ему некогда двигаться вперед. Можно остановить умственное развитие ребенка, заставляя его заучивать наизусть ряды слов и ряды цифр. В таком положении находится животное. Это и объясняет тот странный факт, что животное умнее в молодости.

У человека расцвет интеллектуальной силы приходится на зрелый возраст, очень часто даже на старость. У животного как раз наоборот. Оно восприимчиво только в молодости. К зрелому возрасту его развитие останавливается и к старости, несомненно, идет назад.

Логика животного, если мы попытаемся выразить ее в формулах подобных формулам Аристотеля и Бэкона, будет такова:

Формулу А есть А животное поймет. Оно скажет: Я есть Я и т.п. Но формулы А не есть не А оно уже не поймет. Не А – это уже понятие. Животное скажет так:

Это есть это
То есть то
Это не то.

Или:

Этот человек есть этот человек (свой)
Тот человек есть тот человек (чужой)
Этот человек не тот (чужой – это не свой).

Дальше нам еще придется вернуться к логике животных. Пока нам нужно было только установить, что психология животных очень своеобразна и коренным образом отличается от нашей. И она не только своеобразна, но и очень разнообразна.

Среди известных нам животных, далее среди домашних животных, психологические различия так велики, что ставят их на совершенно различные плоскости. Мы не замечаем этого и ставим всех в одну рубрику – "животные".

Гусь наступил лапой на арбузную корку, тянет ее носом и не может вытащить, а поднять лапу у него не хватает соображения.

Этo значит, что его психика настолько туманна, что он плохо знает свое собственное тело, плохо отличает его от других предметов. Ни с собакой, ни с кошкой этого произойти уже не может. Свое тело они уже знают прекрасно. Но в отношениях к внешним предметам собака и кошка сильно различаются.

Я наблюдал собаку, "очень умного" сеттера. Когда у нее сбивался коврик, на котором она спала, и ей было неловко лежать, она понимала, что неудобство вне ее и что оно заключается в коврике, и именно в положении коврика, – и она хватала его зубами и вертела, и возила туда и сюда, и при этом ворчала, и вздыхала, и стонала, пока кто-нибудь не приходил помочь ей. Но сама расправить коврик она никогда не могла.

У кошки не явилось бы даже подобного вопроса. Кошка хорошо знает свое тело, но все вне себя она принимает как должное. Исправлять внешний мир, приспособлять его для своего удобства кошке никогда не приходит в голову. Поэтому, если бы что-нибудь было не так с ее постелью, кошка сама вертелась бы сотни раз, пока не улеглась бы удобно, – или пошла бы и легла в другом месте.

Обезьяна, конечно, легко разостлала бы себе коврик.

Вот четыре психологии совершенно различных. И это только один пример. Таких примеров можно набрать сотни. А между тем для нас все это одно животное. Мы смешиваем вместе очень много различного, наши "деления" очень часто неправильны, и это мешает нам разобраться в самих себе.